Рыцарь Церкви

Христианин, особенно монах, это искатель духовной красоты – вечной, мистической, нетленной красоты, которая преображает мир. Эта красота божественного света, соприкасаясь с душой человека, де­лает ее прекрасной. Духовная красота – тайна божественной любви, которая заложена в самом творении, сокровенно пребывает в нем и от­кроется в последнем акте мировой истории. Духовная красота это цель и конечная эсхатология мира. У нас есть картина будущего – это Откровение Иоанна Богослова, о котором сказали отцы: «Сколько в нем слов – столько тайн».

Мы часто воспринимаем Апокалипсис как мировую трагедию. Но это не только нарастающая канонада катастроф, которые будут потрясать землю, как ветер – ствол дерева, а затем, превратившись в ураган, вырвет его с корнями. Апокалипсис это, прежде всего, книга надежды, пророчество о воскресении мертвых, о возрождении земли из мусорной ямы цивилизации, где кровь смешана с грязью, и о возвращении космоса к его первозданной красоте. Духовная красота – это тайна будущего века, слава святых, смысл самого мироздания и содержание вечной жизни.

Но есть еще другая – душевная красота. Это благородство человеческой души, как бы цветок, выросший на стебле многовековых традиций; это великодушие и сострадание, чувство чести, верность слову, стремление к нравственной чистоте: здесь душа как бы пересе­кается с духом. Эту душевную красоту мы иногда называем личным обая­нием человека. Когда душа получает импульсы от духа и чувствует себя христианкой, то ее силы, деформированные грехом, становятся гармо­ничными, как бы струнами духа, и ее красота кажется песней, чарующей слух. При отключении души от духа нравственность в первое время еще существует как привычка, а затем она оскудевает, как поток, отрезан­ный от источника. Слово «честь» становится декорацией для сцены. Атеизм через несколько поколений вырождается в нигилизм. Душевная красота, отключенная от духа, становится шкатулкой с раскрашенной крышкой, но пустой внутри; это уже не красота, а красивость, которой так часто обманывается мир.

В своей жизни я встретил человека, который обладал душевной красотой в высоком значении этого слова. Он дышал благородством; оно проявлялось в его словах и взгляде, тоне его голоса и в каждом его движении; в нем чувствовалась не вычурная манерность, а благородная простота души. Это был митрополит Димитрий (в миру князь Давид Иашвили) – аристократ не только по происхождению, но и по духу. Он не был аске­том в обычном понимании этого слова, но он имел дар любить людей. Его доброта, отзывчивость души, доходящая до какой-то материнской нежности, его великодушие и умение обращаться с душой другого, как с драгоценностью, которую страшатся повредить неосторожным движением, его высокая сословная культура, но лишенная клейма сословной гордыни, создавали вокруг него атмосферу какой-то теплоты, как будто те, кто пришли в его дом, становились членами его семьи.

Он был хорошо образован, но интеллигентность или интеллектуальность не подавляли в нем жизни сердца. Он писал не только богословские статьи, из ко­торых некоторые, как ответ академику Кекелидзе, представляли собой апологию христианства, но также в молодости стихотворения и драмы, которые получили высокую оценку в литературных кругах, но не могли быть опубликованы, так как их автор стал духовным лицом. Он был одним из выдающихся грузинских проповедников, речь которого отличалась чисто­той и изяществом языка. И вместе с тем, он был по-детски наивен, он не предполагал в других людях зла, и поэтому его часто обманывали и злоупотребляли его доверчивостью.

Кажется странным, что человек, обладающий глубоким умом, занимавшийся литературным творчеством, следова­тельно, знакомый с психологией, в том числе с психологией греха, не понимал и не верил, как его собеседник может лгать, смотря ему в глаза. Здесь опять психологический парадокс: человек, в какой-то мере думая о другом, моделирует в нем себя, ставит себя на его место и затем анализирует, как тот (а на самом деле он сам) может поступить в данной ситуации. Поэтому благородному человеку трудно предположить подлость в другом, и даже, когда он видит явный обман, который ставит его под удар, старается объяснить это каким-то недоразумением.

Я никогда не слышал от митрополита Димитрия грубого слова или раздраженного и нетерпеливого тона. У него была постоянная готовность нести тяготы другого. Когда ему в монашестве дали имя Димитрия в честь мученика царя Димитрия Самопожертвователя, он сказал: «Как я хотел бы быть на его месте, чтобы отдать жизнь за свой народ».

Еще была в нем одна черта, редкая в наше время; он старался ни­кого не осудить, как будто он боялся причинить боль этому человеку даже словом на расстоянии. Низкие люди легко осуждают других чаще всего потому, что хотят создать черный фон, на котором грязноватый цвет их собственного лица казался бы светлее; такой человек обличает чужие пороки, чтобы его куцая и гнилая нравственность казалась бы более порядочной. Это самозащита каракатицы, которая выпускает черную жидкость, чтобы спрятаться в ней. Одно из свойств благородной души – это стараться во всех случаях сохранять честь другого имени, как мужество воина – покрыть в бою собрата, или даже раненного врага своим щитом.

Митрополит Димитрий, будучи еще священником, рано овдовел, но по своей глубокой порядочности не хотел, чтобы какая-нибудь женщина находилась бы в его доме и тем вызвала нарекание в народе, и тогда дочь митрополита Димитрия решилась на христианский подвиг: она не вышла замуж, не создала своей семьи, а посвятила жизнь служению своему отцу.

 Двери дома митрополита Димитрия, как двери его сердца, были открыты для всех. Каждый уходил от него утешенным не только его словами, но еще сознанием того, что в мире не до конца оскудела та сила, которая называется любовью, а в любви нуждается каждая человеческая душа, какой бы она не была, как растение – в солнечном тепле. За свою доверчивость митрополит Димитрий часто получал удары; но казалось, что его глубокой потребностью было отводить удары от других и принимать их на себя. Часто люди отплачивали ему черной неблагодарностью, но он как будто не замечал этого и продолжал относиться к ним с прежней любовью.

Я помню, что когда был еще ребенком, родители повели меня в картинную галерею. Я жадно, смотрел на картины старинных мастеров, где были изображены рыцари, князья и седовласые старцы. На лицах их была печать душевного величия. Как я жалел, что этих людей уже нет на свете. Когда я вспоминаю митрополита Димитрия, то мне кажется, что один из этих старинных портретов ожил, сошел с полотна и стоит передо мной. Я видел в лице митрополита Димитрия рыцаря, и еще то, что так дорого мне: старую, уходящую Грузию.