О монашеском авангардизме

Шмеман ничего не может объяснить этим монахиням. Эрудит в науках нередко оказывается профаном в монашеской жизни – в духовной науке из наук. Поэтому он, из-за собственного бессилия, злится на монахинь, которые открыли ему свои раны. Вряд ли монахини ушли от Шмемана утешенными и умиротворенными. Однако, как ни парадоксально, монахам всегда хорошо и всегда плохо: всегда хорошо, потому что монах, если только дерзко не нарушает своих обетов, испытывает внутреннюю радость от прикосновения к сердцу благодати; а всегда плохо, так как та же благодать открывает человеку глубину его грехопадений, и он чувствует, как далек от Бога, но эти укоры совести и недовольство собой сами являются двигателем монашеской жизни.

Далее Шмеман продолжает: «Всегда какой-то «кризис», и всегда, увы, эгоцентризм…». Монах находится в постоянной борьбе со своими страстями и демоническими силами. У него чувство разрыва между идеалом монашества и его собственным душевным состоянием. К сожалению, понимание, что монашество, прежде всего, внутренняя жизнь, и в относительной независимости от внешнего созидается и сохраняется внутренняя свобода, приходит не сразу. Особенно вначале монашеского пути человеку хочется опереться на близких ему по духу людей, хочется, чтобы его поняли, поддержали, ободрили, чтобы ему помогли.

Но здесь при различии индивидуальностей и душевных запросов, монах нередко сталкивается с непониманием в самой монашеской среде, и это отзывается болью в его душе и чувством какого-то опустошения и оставленности. Поэтому надо открывать свое сердце не всем, а наставнику. Но недоумения, немощь, растерянность, колебания, сомнения, искушения от темной силы, неожиданные трудности на духовном пути, нельзя назвать кризисом. Это шаги ребенка, который спотыкается, падает и встает, плачет, потирает ушибы и идет снова.

Что касается обвинения монахов в эгоцентризме, то оно происходит от непонимания монашеской жизни и того, что называется внутренним деланием. Монах должен собирать мысли, блуждающие по предметам внешнего мира, заключать их внутрь себя и соединять со словами молитвы. Этот отрыв от внешнего и стояние умом в сердце, удаление от мира и его проблем, стремление к уединению и молчанию, могут показаться со стороны эгоцентризмом и оскудением любви.

Далее Шмеман восклицает: «Какой-то тёмный, злой мир этой «духовности», отрицания друг друга, бесконечные споры о «monasticism» (монашестве)…». Такие выражения больше подходят лектору атеизма, для которого монашество злой, темный, фанатичный, изуверский мир, чем православному священнослужителю. А позвольте спросить, был ли когда нибудь включен в этот мир сам протопресвитер Шмеман, что так смело судит о нем? Ведь стоя у стены нельзя знать, что находится внутри дома.

Затем Мещеринов приводит цитату Шмемана о монашестве, которая вызывает недоумение: как может один человек высказывать диаметрально противоположные мнения. Вот что пишет Шмеман: «Сегодня день необыкновенный. Посещение трех монастырей в этой самой пустыне, фактически не прерванный традицией от Антония Великого, Макария Великого и т.д. Гробница Ефрема Сирина! Но самое поразительное, конечно, это то, что все это живет. Настоящие монахи! Да я, отродясь, только и видел что подражание, игру в монашество, побрякушки, поделку, стилизацию и, главное, безудержную болтовню о монашестве и духовности. Но вот они в настоящей пустыни, в настоящем подвиге…тысячи вопросов в голове, но в них придется разбираться постепенно».

Неизвестно, разобрался ли Шмеман в «тысячах вопросах», возникших в его «голове», но нас, прежде всего, интересует вопрос, о каком монашестве он так восторженно пишет? Оказывается, о еретическом, монофизитском монашестве. Вообще у модернистов можно наблюдать особую, как бы врожденную симпатию к еретикам. Расхваливая их, модернисты стараются тем самым еще больше унизить Православие. Непонятно, как Шмеман из кратковременного посещения монастырей мог так решительно судить о внутренней жизни монахов. Он пишет, что у них сохраняются традиции Антония и Макария Великих.

Но разве может православная традиция, в том числе монашеская, сохраниться в течении полторы тысячи лет у еретиков? Ведь сама ересь это ошибочное, извращенное понятие о духовном мире и духовной жизни. Ересь гибельна, чему же радуется Шмеман? Оказывается, тому, что, по его мнению, православные монахи превратились в артистов, фарисеев, лжецов, пустых болтунов, а в ересях сохраняется истинное подвижничество, поэтому еретики должны быть примером для нас. В эти теософские объятия толкает православных Шмеман, а ему хлопает в ладоши игумен Петр.

Поклонившись до земли монахам-еретикам, Шмеман опять продолжает свои нападки на православное монашество: «Вся эта болтовня о монашестве, об иконах, о духовности – до какой степени всё это мелко, фальшиво, есть игра самолюбий… Все эти разговоры для меня стали совершенно невыносимыми. Мы живем в мире подделок». Для модернистов церковное Предание, традиции и ритуалы это мелочь. Последнее время к таким «мелочам» прибавились еще догматы. Так, например, митрополит Антоний Блюм заявлял, что вселенские соборы, на которых были определены и установлены христианские догматы, это несчастье для Церкви. Модернисты желают, чтобы ереси и Православие варились бы вместе в одном теософском котле.

Затем Шмеман продолжает: ««Получил вчера 117 номер «Вестника». Номер – в религиозной своей части – посвящен монашеству… Прочтя эту часть, всё думал: что «корёжит» меня в ней? Может быть, какой-то «интеллигентский» осадок во всём этом подходе. Грубо говоря, чудится мне во всём этом некое «заговаривание зубов». Всё выбираем себе в «предании», что нам по вкусу: кто Древнюю Русь (старообрядчество), кто Паламу, кто Афон. Не знаю, может быть, я коренным образом ошибаюсь, но я не вижу «пользы» от этой монашеской диеты, безостановочно преподносимой людям в качестве какой-то самодовлеющей «духовности».

После этих погромных фраз, похожих на бой Дон-Кихота с мельницами, то есть картинами собственного воображения, Шмеман, как ни в чем не бывало, заявляет: «Я ни секунды не отрицаю реальности, подлинности монашеского опыта…». Если современная монашеская жизнь это «заговаривание зубов», если подлинный, реальный монашеский подвиг не совместим с учением Григория Паламы, подвигом Афона и духовностью Древней Руси, то, что же представляет для Шмемана его «реальный, подлинный монашеский опыт»?

Что же представляет собой такое модернистическое монашество, без корней и почвы? – Должно быть, монашество, живущее личными экзистенциальными представлениями и эмоциональными порывами, монашество без уставов и традиций, где мужской монастырь похож на малую Запорожскую Сечь, а женская обитель – на лагерь амазонок, где стыдно говорить тихим голосом и ходить с опущенным взором? Если Шмеман не сомневается в реальности монашеского опыта, то в ком и где он его видит? Неужели только за пределами Православия, у «святых» еретиков? К сожалению, этот вопрос остается открытым.

Далее он пишет: «Мой опыт таков: как только люди решали эту «духовность» вводить в свою жизнь, они становились нетерпимыми, раздражёнными фарисеями». Обратимся к святоотеческому опыту. Человек грешен от рождения. Грех гнездится в нем до смерти. Монашество это вызов, брошенный демону, и здесь человек вступает в бой с невидимыми духами. Обычно исцеление проходит через обострение болезни, когда яды, содержащиеся в крови, выходят наружу. В монашестве обостряется борьба души с демоническими силами. Для поверхностного взгляда это может показаться неадекватными эмоциональными реакциями, раздражительностью, или, напротив, замкнутостью, и т.д., но это не только рецидивы страстей, но этапы в процессе исцеления: змей растревожен, с ним вступает душа в продолжительную и тяжелую борьбу.

Здесь стояние в монашеском подвиге – залог победы. Демонические искушения, периоды богооставленности, внутренние страдания и вопли к Христу – все это чуждо Шмеману, все это для него актерство и фарисейство или же психическая патология. Святые отцы сказали: «Мирян искушают бесы, а монахов – князи бесовские». Для модернистов бытие демонов – это только мифология, видения параноиков, или же метафорическое и гиперболизированное изображение греха.