Ниспровергатели Святого Дионисия Ареопагита

Своеобразным иудейским монашеством являлось назорейство. Обеты монашества, перемена имени, постриг волос, ношение особой одежды, мы можем видеть, хотя бы фрагментально, во всех религиях, в том числе буддизме, джайнизме и древнеперсидских религиях. Разумеется, это сходство было в значительной степени формальным, так как только христианское монашество обладало силой благодати, но, все-таки, сходство было очевидным. Говорить о том, что могло быть, и чего не было в I веке, который представляет для нас в литургическом отношении белое пятно на карте истории, можно только в виде рационалистических гипотез, но критики святого Дионисия выдают гипотезы за доводы, иначе нечего было бы сказать.

Мейендорф сомневается, что какой либо из “символов веры” употреблялся в древней Церкви на литургии. Что касается этого, то первый из известных “символов веры” относится к апостольским временам, и являлся неотъемлемой частью крещения. В первые века с особой строгостью исполнялось правило о запрещении присутствовать еретикам при совершении таинств, а проверкой православия являлся, прежде всего, Символ Веры, поэтому чтение его было вполне естественно при богослужении, - он служил как бы дверью в святилище храма.

Далее Мейендорф видит противоречия, при том “самые очевидные”, в том, что в письме к своему учителю апостолу Иоанну Богослову святой Дионисий цитирует его же Иоанна. Вот, что он пишет: “…он (Дионисий) недооценил доверчивость своих современников, которые проглядели самые очевидные противоречия (например, в письме к Иоанну Богослову Дионисий цитирует его же, Иоанна, писания и ссылается на него как на крупный авторитет) (стр. 273).

Но ведь слова апостола святой Дионисий мог взять не как цитату из его писаний, а как воспоминание из устных бесед апостола, которые должны были навсегда остаться в его памяти, как бы вырезанные на скрижалях сердца. Но если бы даже он взял эти слова из писаний апостола, то это вовсе не явилось бы доказательством подложности “Ареопагитик”. Ведь мы можем обратиться к своему наставнику и учителю со словами в подтверждение своей мысли приблизительно в такой форме: “Вы сами говорили…” - и продолжать фразу его же словами.

Что касается писаний апостола Иоанна Богослова, то это было не сочинительство, а Откровение, которое должно было иметь для самого апостола степень непререкаемого авторитета.

Мейендорф видит цель “Ареопагитик” “в объединении христианской системы с иерархическим миром неоплатоников”. Во-первых, слова “христианская система” странны и неуместны. Христианство не система - а Откровение. Христианское учение могло быть изложено в виде системы, но какую христианскую систему имел в виду Мейендорф - не понятно. Возможно, он хотел сказать “в систему, объединяющую христианство с неоплатонизмом”, но такой системы не существовало и не существует, это бесплодные попытки гностицизма. Святые отцы использовали для богословия современную им философскую терминологию, как языковую форму, причем не пассивно переняли, а творчески переосмыслив ее; более того, философская терминология была ими разработана, уточнена и дифференцирована. Особенно большой вклад в дифференциацию таких понятий, как природа и ипостась, принадлежат “великим каппадокийцам”. Говорить об “объединении христианства с неоплатонизмом”, это допускать объединение Церкви с язычеством, что в глазах христиан всегда казалось чудовищной затеей.

Мейендорф пишет: “Этих последних (неоплатоников А.Р.), особенно Прокла, Дионисий цитирует и пересказывает целыми абзацами” (стр.73).

Во-первых, выставляя такое серьезное обвинение против святого Дионисия, Мейендорф должен был процитировать эти поразительные совпадения, однако, он предпочитает не делать этого, а ограничиваться голыми заявлениями. Затем, каких еще неоплатоников подразумевает Мейендорф, творения которых являются источниками для святого Дионисия, точнее, интеллектуальный труд которых, по мнению Мейендорфа, украл неизвестный плагиатор? Кого он подразумевает: Плотина, Порфирия, Ямвлиха или других? Если это так, то протопресвитер Иоанн совершил открытие, неизвестное в археографии.

Почему же он не опубликовал эти материалы, а только заявил о них? Потому что таких материалов не существует, - это выдумка почтенного автора. Что касается одного места, сходного с Проклом, то еще спорный вопрос, кто у кого заимствовал: Прокл у Дионисия или Дионисий у Прокла. В Институте Рукописей Грузии имеется перевод святого Дионисия на грузинский язык, где рукой переводчика или переписчика приписано, что произведения святого Дионисия хранились в узком кругу древних философов, то есть косвенно указывает на заимствования Прокла у Дионисия. Есть еще одно свидетельство: язык Дионисия глубок, но сложен и тяжеловесен; это язык интеллектуальных созерцаний. Язык Прокла более отшлифован, ясен и точен, если можно так сказать, рафинирован. В философском и филологическом аспектах творение первого похоже на алмаз, второго - на отшлифованный бриллиант. Что прежде существовал: алмаз или бриллиант? Заявление Мейендорфа является волюнтаристическим утрированием, рассчитанным на доверчивость читателей.

Затем, касаясь гипотезы об авторстве Петра Ивера, Мейендорф пишет: “Это предположение подтверждается сходством некоторых деталей биографии Петра с известными нам фактами жизни псевдо – Дионисия” (стр. 273).

Мейендорф то заявляет, что псевдо - Дионисий не существовал, то говорит о некоторых деталях его биографии, то есть легенды, которые якобы совпали с биографией Петра Ивера. Разумеется, ни одного из таких совпадений ни он, ни другие критики не могут привести - их просто не существует.

Далее Мейендорф пишет: “В своем учении о богопознании он (св. Дионисий) верно следует каппадокийцам” (стр. 273).

А разве каппадокийцы выдумали новое учение о богопознании, которое не существовало до них в древней Церкви? Как раз чистота учения Василия Великого и Григория Богослова заключалась в том, что они выразили в своих произведениях учение, всегда присущее Церкви. Они были одновременно созерцателями божественных тайн, глубокими мыслителями и образованнейшими людьми своего времени, в совершенстве владеющими философией и стилистикой. Говорить об особом богопознании каппадокийцев - значит приписывать им не раскрытие церковного учения, а новшество.

Далее он пишет: “Он (святой Дионисий) весьма успешно - намного успешнее Оригена - совмещает христианскую и эллинскую интуицию” (стр.293-294) .

Интуиция относится к особому виду гносиса, это гносис чувств, находящийся глубже дискурсивного мышления, это корни познания, уходящие в глубину души. Христианин может заимствовать у эллинов терминологию, как форму для раскрытия нового содержания, но иметь одновременно христианскую и эллинскую интуицию не возможно, так как сама по себе интуиция монолитна; для этого надо иметь одновременно и христианскую и языческую душу.

Далее Мейендорф продолжает: “С одной стороны, он следует путем апофатического богословия: как у неоплатоников. Бог непознаваем, непостижим и не поддается никаким положительным определениям” (стр. 274).

Задолго до неоплатонизма святой Иустин Философ (II в.) говорил о том, что Бог непостижим (мыслью) и неизречен (словом). Подобные выражения можно даже найти у Платона, жившего за полтысячи лет до Аммония Сакса (основатель неоплатонизма), поэтому попытка Мейендорфа приписать апофатику неоплатоникам является или волюнтаристической всеядностью или плодом недоразумений.

Далее Мейендорф пишет: “С другой стороны, в двух важных моментах Дионисий отклоняется от неоплатонического учения, выходит за его пределы” (стр.274).

Неужели творения Дионисия Ареопагита заключены в пределах неоплатонизма и только отклоняются от него в двух моментах, указанных протопресвитером Иоанном? Такие фразы рассчитаны на психологическую обработку читателей. Они создают впечатление о несуществующей близости между неоплатонизмом и “Ареопагическим корпусом”. В данном случае святой Дионисий представляется находящимся в русле неоплатонического учения за исключением двух пунктов, где он смог “вынырнуть” из мутного потока пантеизма.