Беседа с психологом

Все это нельзя описать словами, нужно видеть их лица, особенно глаза: в них явственно как на картине отражена ненависть демонической силы к словам молитвы. Многие из моих коллег также жалуются на хроническую усталость и утомление. Они чувствуют тяжесть самой атмосферы психиатрической больницы, но не могут объяснить этого. Надо сказать, что часть врачей и служащего персонала со временем начинают проявлять странности, а некоторые – явно патологические отклонения. Про одного известного психиатра шутили, что когда он говорит с пациентом, то нельзя понять, кто из них здоров и кто больной».

Священник спросил: «А почему вы избрали такую трудную профессию, и не хотите ли переменить ее?».

Психолог ответил: «Иногда мне хочется стать иеромонахом. Мне кажется, что это сняло бы многие мои внутренние противоречия и сложности. Кроме того, думаю, что мог бы больше помочь людям. Я хотел быть именно иеромонахом и служить в каком нибудь маленьком храме. Свою жизнь я прожил холостяком; в доме мне помогает сестра, которая рано овдовела. Но я чувствую, что еще не готов посвятить свою жизнь церкви. Кроме того, если я приму сан, то меня не оставят в покое, а захотят сделать архиереем, и я опять должен буду общаться с обществом, хотя живущим по другую сторону стены психиатрической больницы, но с обществом, где я еще меньше найду себя, чем среди безумных».

Священник спросил: «Я не вполне понимаю вас, особенно последнюю фразу».

Тот ответил: «От душевнобольных я не требую ничего, а только даю им. А если стану архиереем, то моим долгом будет не только давать, но и требовать, чтобы люди отдавали Богу то, что принадлежит Ему. Так что я потеряю даже ту свободу, которую имею в общении с больными, и попаду в ситуацию неизбежных компромиссов и конфликтов.
Теперь я хочу ответить на ваш вопрос, почему я избрал профессию психиатра. Мне было жаль этих людей, которые стали как бы кастой париев в нашем обществе. Кроме того, на них смотрят как на полулюдей – полуживотных. Сумасшедший это тот, кто когда-то был человеком. Но меня привлекло еще другое: мне хотелось проникнуть в мир душевнобольных, который представлялся мне каким-то сказочным, таинственным миром. Иногда мне казалось, что болезнь для этих людей убежище. Это как бы отчаянный прыжок из жестокого мира – которого не приняли они, и который не принял их – в свою болезнь.

Иногда мне казалось, что сознание человека не могло выдержать нагрузок и противоречий, которые раздирали его, и инстинкт самосохранения выключил свет сознания, чтобы человек не погиб, а пожил хотя бы во тьме. Но я увидел другое: здесь или органическое поражение самого инструмента познания, которое нельзя восстановить, будто в клавишах рояли порваны и перепутаны струны и вместо мелодии получается какофония, или же, явное воздействие темных сил. Я увидел, что эмоциональный и ментальный мир душевнобольных очень беден и скуден. Душевнобольные теряют не только любовь, но чувство стыдливости. Это нельзя объяснить только расторможенными инстинктами, здесь еще другое: демоническое влечение, которое в женских отделениях проявляется в еще большей степени, чем у мужчин. Никакого нового мира я не нашел у душевнобольных, а только деградацию и потерю. Но надо сказать, что они вовсе не идиоты. Когда им нужно добиться какой нибудь цели, то они проявляют хитрость, как настоящие артисты, и еще какую- то изобретательность, прикрытую лживостью. Это также доказывает демоническое влияние, которым подвергнуты эти люди. Но как я сказал, мне жаль их, а к некоторым я испытываю даже симпатию. Я исхожу из такой мысли: кто-то должен служить им; почему другой, а не я?»

Священник спросил: «А вы чувствуете, хотя бы по временам, удовлетворение своей работой?»

Психолог ответил: «Откровенно говоря, нет, так как не вижу прочных результатов. Иногда кажется, что человек вышел из состояния безумия, он реабилитирован, возвращается в мир, занимается работой. Его родные рады, что к ним возвратился близкий человек, как будто встал из могилы. Но неожиданно оказывается, что его соединяла с миром какая-то тонкая нить, какой-то просвет сознания, и вдруг эта нить рвется и человек снова падает во тьму своего прежнего безумия, как будто ему надоело быт в гостях и он спешит домой».

Священник заметил: «Вы хотите сказать, что он, будучи в гостях, неожиданно посмотрел на часы и воскликнул: «Мне пора, меня ждет мой хозяин». Я думаю и, кажется, вы согласны с этим, что от безумия может освободить человека только та сила, которая сильнее демонической – благодать Божия. В древней Церкви практиковалась вычитка бесноватых. Но для этого священник должен быть аскетом. Я даже скажу больше: только святость может изгнать демона. Но, все-таки, даже молитва грешного священнослужителя приносит облегчение».

Психолог спросил: «А вы сами не занимались экзорцизмом?»

Священник ответил: «В своей молодости несколько раз я отчитывал одержимых демонами, но после этого испытал такие жестокие искушения и болезни, что мой духовный отец запретил мне продолжать вычитку. Но я хотел бы перейти к другой теме. Вы говорили о психологии искусства. А что может дать искусство для психиатрии?»

Психолог ответил: «Это очень интересная тема. Я изучаю творчество душевнобольных в начальной стадии их болезни, особенно творчество шизофреников и эпилептиков. Я даю им бумагу и карандаш и предлагаю нарисовать, то есть выразить в зрительных образах то, что они чувствуют, переживают или представляют. У эпилептиков я обнаружил более тщательную, я бы сказал кропотливую вырисовку каждой детали при отсутствии общей композиции. Это говорит об обмельчании их умственного кругозора и сосредоточении на второстепенном, или же о неумении отделить главное от ненужного. У шизофреника другая картина: там сохраняется композиция, но детали изуродованы и смешаны; их рисунки похожи на картины современных сюрреалистов. Я помню, как вернувшись из поездки в Англию я привез подаренный мне альбом с рисунками Дали и его эпигонов. Эти картины похожи на рисунки страдающих шизофренией. Хотя здесь искусственное безумие, однако присутствует тот же самый демонический дух. Этот альбом у меня конфисковали на таможне, обвинив, что я ввожу в страну антисоветскую литературу. Я взял в министерстве культуры справку о том, что работаю над темой «Творчество душевнобольных» и конфискованная книга является для меня пособием. Но, к сожалению, я не знал, что надо было потребовать в таможне справку о конфискации книги. Я не получил никакого ответа – наверно продали за хорошую цену моего Дали».

Психолог продолжал: «Я решил произвести такой эксперимент: попробовать лечить посредством искусства. Если болезнь выражает себя в рисунке или звуковых гаммах, то может быть надо попытаться привлечь больного к копированию высоких произведений искусства, по возможности лишенных страстности, как например картины Шишкина, Левитана или Поленова. Я как бы хотел этим преобразовать хаос безумия в гармонию, но пока не добился результатов. Они начинали с копировки, но затем отключались от образца и опять отражали на бумаге то, что мы называем подсознанием. «Сосновый бор» превращался у них в какие-то изломленные линии, ведущие в разные стороны или переплетенные друг с другом. Тогда одному больному, по профессии художнику, я дал задание написать икону, вернее перерисовать ее. Он охотно согласился…»

 …Резкий толчок вагона возвестил нам, что поезд прибыл на станцию, как будто корабль причалил к пристани. Психолог прервал речь на половине фразы, подхватил небольшой саквояж и, попрощавшись со мной, поспешил к выходу.