О декламации в храме

Я слышал еще в молодости от одного священника слова: «Алтарь – это духовная сцена и, совершая литургию, мы должны стараться возбудить в присутствующих сопереживание евангельским событиям, особенно страданиям Иисуса Христа. А для этого, мы сами должны прочувствовать их и затем передать людям».
Эти слова могут показаться благочестивыми и отвечающими цели самой литургии – дать возможность людям пережить трагедию Голгофской Жертвы и победу Христа над адом. Но на самом деле, получается нечто иное. Священник не просто служит литургию, а начинает играть в литургию. Он читает молитвы, как ему кажется, выразительно, поднимая голос от шепота до крика, и опять опуская его до глухих звуков и стонов, так, как будто он видит перед своими глазами то, что запечатлено в священных символах. Такой священник считает, что служит литургию не сухо, а «сочно». Он воздевает руки к небу, падает плашмя перед престолом, ударяясь головой об пол, так что, в церкви разносится стук, как будто упал какой-то тяжелый предмет. В общем, похоже, что в храме провинциальный трагик произносит монолог из пьесы Шекспира - «Короля Лира» или «Гамлета». При этом он одним глазом посматривает из алтаря, какое впечатление его служба производит на прихожан; ему кажется, что он сам живая иллюстрация к литургии. Раньше было принято в светских салонах читать стихи каким-то особым манером, с пафосом, похожим на завыванье. Некоторые священники считают, что таким же образом надо декламировать молитвы. Обычно, для священников-трагиков, недостаточно молитв и ектений, произносимых вслух, и они, для большего эффекта, громко декламируют тайные молитвы, то есть те молитвы, в которые не должны включаться миряне. Здесь не только нарушение уставной службы, но какая-то разноголосица: хор поет одни песнопения, в это время из алтаря доносятся звуки, похожие на душераздирающие вопли, - это священник читает тайные молитвы вслух всей церкви, чтобы люди знали, как он глубоко включен в литургию.
Про митрополита Антония Ставропольского рассказывали, что он терпеть не мог выразительного, так называемого художественного чтения молитв. Когда из семинарии или академии присылали священника в его епархию, то он присутствовал при первой литургии, которую совершал этот священник, и затем решал, принять его или нет. Однажды, новорукоположенный иерей решил показать свое проникновенное и благоговейное служение: стал закатывать глаза, воздевать руки к небу, и говорить таким голосом, словно разрывается от наплыва чувств его душа или ему явилось видение в алтаре. Митрополит сидел молча. Когда кончилась литургия, священник с довольным видом подошел к архиерею, ожидая получить от него похвалу. Митрополит посмотрел на него внимательно, как будто только что увидел его, и затем сказал: «Пошел, вон! Мне нужны священники, а не артисты!». Тот потрясенный вышел на клирос и стал спрашивать, чем он прогневал владыку. Другие священники объяснили ему: «Молитвы надо читать ясно и просто. У нас псаломщики тоже пытались читать часы с выражением, а архиерей дал им земные поклоны, и прибавил: «Это, на первый раз». Теперь подойди к владыке, попроси у него прощение и скажи: «Я понял свою ошибку, и благодарю за вразумление».
В литургии нет места эмоциям, принадлежащим не к духовной, а душевной сфере. Поэтому священник своим, так называемым выразительным чтением, оземляет и профанирует службу, не помогает, а мешает людям молиться. В литургии нет ярких художественных или поэтических образов; там сложная и глубокая символика, которая обращена к глубинам человеческого духа. Символ – это духовная связь, это особый язык Церкви, знаковая система, в которой включается человек. В литургии должен смолкнуть шум наших страстей, колеблющих душу, и во внутренней тишине пробудиться духовные чувства. Присутствующие в церкви могут пережить эти чувства в разной степени, соответственно духовного состояния каждого. Здесь выразительное чтение священника, которое зависит от душевности, и от того, что отцы называли «кровяным движением», на самом деле является помехой для литургии и искушением для молящихся. Артист, играющий Христа на сцене, думает, что он переживает как Христос, и передает это чувство людям, но на самом деле, он остается только обезьяной Бога. Священник, считающий в глубине души, что может показать через собственную персону величие литургии, становится ее профанатором.
Голос духа тих; он слышен в безмолвии сердца; ему не свойствен эмоциональный, а на самом деле страстный крик. Духовные чувства не могут быть переданы через декламацию. Литургия это тайна, а тайну переживает сердце во внутреннем безмолвии. С тайной можно соприкоснуться через символы; она не передается жестикуляцией и патетическим тоном; напротив, это чуждый налет на литургии, как бы ржавчина на евхаристической чаше. Эмоциональность на богослужении похожа на облако, закрывающего духовный свет.
Священнослужитель в определенные моменты литургии становится символом Христа, именно символом, знаком, а вовсе не картиной Христа, где вместо красок употребляются стоны и вопли, чтобы подчеркнуть несуществующее сходство. Алтарная перегородка, называемая иконостасом, подчеркивает, что все происходящее в алтаре храма во время литургии сакрально, и не должно стать общедоступным и тривиальным. Тайные молитвы – это принадлежность иерархии; если священник громко произносит их, то миряне включаются в это чтение, повторяют слова молитвы в своем уме, и тем самым становятся незаконными, если не совершителями, то сослужителями таинств.
Обновленцы стремились к десакрализации службы. Они выносили престол на середину храма, якобы быть ближе к народу, и обычно читали тайные молитвы вслух, так сказать, для демократизации службы. В церкви громкое чтение тайных молитв запрещалось. Одно время, при Юстиниане Великом, когда обнаружилось, что некоторые священники пропускали тайные молитвы, было предписано читать их вслух, но тихо, не для народа, а чтобы их слышали присутствующие в алтаре. Но этот обычай был вскоре отменен. Так что, чтение вслух тайных молитв является грубым нарушением устава.
Особенно недопустимо, что молитвы евхаристического канона священник произносит так, чтобы их слышали из алтаря все люди. Да, еще, как он произносит эти слова! Говорит «Господи» каким-то шипящим голосом, как будто наплыв чувств потряс его душу и сдавил его горло, и вот-вот, потеряв сознание, он упадет на руки диакона; затем, помолчав, как бы придя в себя, он продолжает громко и таинственно: «…иже Пресвятого Твоего Духа», как будто попирает адского змея своей собственной ногой. Затем кричит, словно впав экстаз: «…в третий час апостолам Твоим низпославый», и кончает священный стих высоким фальцетом. При этом он размахивает руками, как птица крыльями, часто воздевает их вверх, как будто хочет оторваться от земли и подняться на небо.
Уже в древних правилах было запрещено такое театрализованное служение, называемое «козогласием». Характерно, что само слово «трагедия» в переводе означает «последняя песнь козла», то есть блеяние и крик козла, которого режут. «Козогласие» или «козоглаголание», которое не должен допускать священнослужитель, является эквивалентом слова «трагедия». Священник должен читать молитвы просто, ясно и сосредоточенно, вникая в их слова, а не давить эмоциями своего разгоряченного воображения, или заранее отрепетированной игрой на людей, стоящих в храме.
Надо помнить слова апостола Павла «духа не угашайте», а эмоции, с их театрализованной передачей, угашают дух.