Встреча в Барганах

Но сам он, кроме своих послушников, никого не учил, а только кратко отвечал, если его спрашивали о духовной жизни. Он старался быть со всеми в мире, но в тоже время имел свои правила, приобретенные еще на Афоне, от которых не отступал. Приведу маленький пример: монах перед тем, как войти в келию к своему собрату, должен сказать: "Молитвами святых отцов наших, Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас" или "Сыне Божий, помилуй нас", и только после ответного "Аминь" он может войти в келию.

От Пасхи до Вознесения монахи, жившие в пустыне, говорили пасхальное приветствие: "Христос Воскресе!", перед дверью келии и ожидали, пока изнутри им ответят: "Воистину Воскресе!" На старом Афоне, в Пантелеймоновском монастыре, гость читал пасхальный тропарь до половины: "Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ", а хозяин продолжал: "“..и сущим во гробех живот даровав", и тогда открывал двери. Когда пустынники говорили у келии о. Серафима: "Христос Воскресе!", то он отвечал: "...и сущим во гробех живот даровав", считая, что не должен изменять монастырской традиции и благословлению афонских старцев. Он считал, что пасхальным приветствием монахи должны обмениваться не через дверь, а лицом к лицу и затем целовать в плечо друг друга.

Разговор коснулся иеромонаха Антония Булатовича (гвардейский офицер, принявший монашество и написавший апологию в защиту имяславия). Схимонах Серафим ответил: "Написал он эту книгу не для нас, а для интеллигенции", затем продолжал: "Пришла Булатовичу мысль (буквально - "блажь") -эфиопов исцелять, чтобы переводить в православие, и не спросив благословения у старцев, поехал он к эфиопскому царю, который уже умирал, и обещал его вылечить. Стал мазать освященным маслом, а тот все равно помер, и вышел такой конфуз. На Афоне у нас были старцы, которые могли исцелять и чудеса совершать, но делали это скрыто, через тайную молитву,не выявляя себя".

В России антицерковные и антиправославные силы, разумеется, не упустили случая воспользоваться афонской смутой для новых нападений на Церковь, С другой стороны, последователи- Владимира Соловьева увидели в имяславстве возможность для создания новых гностических концепций, как бы источник философских вдохновений, Эти "ученые мужи" оказали имяславству "медвежью услугу", приписав ему магические манипуляции с именами и, тем самым, связь с давно отвергнутом и осужденным Церковью языческим оккультизмом; в общем, в полемическом задоре накинули на него еще одну петлю.

Хотя Святейший Синод Русской Церкви и восточные патриархи категорически осудили имяславие как инославие, но осудили о позиции догматики и сотериологии, недостаточно учитывая мистику молитвы и своеобразие языковых средств (различие между идеей и символом). К сожалению, часть монахов-имяславцев, изгнанных с Афона, не разглядев опасности, приняла помощь богословствующих философов-платоников для своих апелляций, т.е. воспользовалась "шпаргалками" гностиков, и, разумеется такие апологии ничего хорошего не дали и не прояснили позиций имяславцев, а еще более затемнили и исказили суть вопроса. Когда седовласые изгнанники с Афона пытались оперировать такими терминами, как "моноэнерготизм" и "динамика имен", подсказанными Флоренским, Лосевым и другими, то в глазах православных богословов это учение становилось еще более подозрительным и опасным.

Из беседы с о. Серафимом мы вывели заключение, что большинство монахов-имяславцев не стремилось к каким-либо богословским открытиям и "талисману молитвы", а в простоте сердца считало, что в имени Иисуса Христа открывается душе Бог.

Что касается той части имяславцев, которые хотели догматизировать свое учение и ссылались на аллегорические и метафорические выражения древних мистиков, то они повторяли в новом варианте лжеучения антропоморфистов с их плоским буквализмом в понимании духовного мира. Но все-таки жаль, что посланники Синода, защищая православие, поторопились применить силу, не дав возможности (хотя бы несколько лет), чтобы очистилась мутная вода страстного противостояния. Во всяком случае, тогда картина была бы яснее, и догматические контуры ереси более четкие для самих имяславцев.

Пастырский жезл Синода ударил по имяславцам, но, к сожалению удар другим концом пришелся на всю "афонскую Русь", События на Афоне в чем-то напоминают смуту в Александрийской Церкви (конец IV века), когда архиепископ Феофил, борясь с ересью оригенизма и антропоморфизма,

разогнал при помощи войска монахов нитрийскои пустыни, причем пострадало немало православных. Как известно, святой Иоанн Златоуст заступился за нескольких изгнанных монахов, так называемых "долгих братьев", что послужило еще одной причиной вражды архиепископа Феофила к Константинопольскому патриарху.

Впоследствии большинство монахов, высланных из Афона, в годы революции окончили жизнь мученически, и может быть в этом был промысл Божий. Для нас афонская трагедия - урок, как осторожно надо прикасаться к человеческому сердцу. Чтобы говорить о вере, необходимо стараться понять своего собеседника, а для этого нужны любовь и терпение. Но саму любовь нельзя подменять беспринципным соглашательством, в котором нет ни правды, ни любви.

Уже, наверное, нет в живых о. Серафима, он завещал похоронить его недалеко от келии, где он подвизался, и теперь путников на Барганы встретит его могила с простым монашеским крестом. Я до сих пор вспоминаю высокого седого старца в светлом холщовом подряснике. Он напоминает мне одинокую сосну, стоящую в зимнем поле, которая, склонила ветви под тяжестью снега, как этот старый пустынник - плечи под тяжестью прожитых лет.

И все-таки, когда я вспоминаю нашу встречу, то у меня возникает то двойственное чувство, которое я испытал тогда. Старец вызвал у меня глубокое уважение, но правильнее было бы сказать, - его величественный вид и подвижническая жизнь. Когда я беседовал с другими пустынниками, то ощущал мир в своем сердце, какой-то неземной покой, как будто я входил в поле, освещенное незримым светом. У меня раскрывалось сердце, которое хотело впитать в себя дух, окружающий их, как песок воду. Казалось, что ум безмолвствует от помыслов и внимает сердцу. Часто бывает так: когда идешь к старцу, то много вопросов волнует тебя, а увидишь его, и как будто все вопросы забылись и исчезли, а если спросишь, то о самом главном - о духовной жизни и спасении.

Около старца уже не беспокоит то, что творится в миру. Волны страстей, привязанностей, обид, забот и страха затихают, как волны Галилейского моря, - когда Господь запретил буре, и настала тишина. Около старца - пустынника кажется, что если все, что имеет человек в миру, что он ценил и чем дорожил, с чем связывал свое счастье, вдруг пропадет, то в это время твое сердце останется спокойным. Как будто все внешнее это не твое, оно чуждо душе, а единственное, в чем истинная жизнь для человека, - это вечный божественный свет, и ради него можно отречься от всего. Около старца оживает дух, ум становится более ясным, но человек забывает свои вопросы я проблемы так, как будто их не было, именно потому, что причины, вызвавшие их, кажутся ничтожными. Может быть, в этом и получает душа ответ. А когда я говорил с о. Серафимом, было нечто другое.

Я слушал его внимательно, но это был скорее интерес рассудка, а сердце не раскрывалось, оно жило своей жизнью. Разумеется, я оценивал достоинство старца: разумом я одобрял, что он не отошел от Церкви, что его позиция в имяславии очень умеренна и сдержанна, что он верит в благодать, обитающую в Церкви, и даже не чуждается взять благословение у незнакомого ему священника. Но почему-то, когда я увидел его, у меня возник образ не древнего анахорета, а старого богатыря из былины, певца-баяна. У меня не было предубеждения к нему, он принял нас с монашеской приветливостью, но, покидая его келию, я чувствовал, что получил все, что мог он дать мне и вряд ли мое сердце снова потянет меня к нему.

Странная вещь, я уважаю его, но ощущаю что-то невидимое, разлучающее нас, хотя ни одного противоборствующего слова не было сказано во время нашей встречи. У него все внешне, так сказать, формально было в порядке, только не было одного: душа не соприкасалась с душой. Все-таки мне кажется, что невозможно полностью включиться в Церковь, четко и твердо не отвергнув того, что не принимает Церковь.