Встреча в Барганах

В горах Кавказа, в пустыне, называемой Барганы, я с двумя спутниками посетили схимонаха Серафима. Его вид поразил меня с первого взгляда. Он казался мне героем из древней былины, старым певцом из сказаний, дожившим до наших дней, чтобы не только словами, но и своим обликом поведать потомкам о славе минувших времен. Ему было около ста лет. Седые волосы спадали на согнутые плечи; густая борода доходила до пояса. Казалось на его голову наброшено снежное покрывало прозрачно-белого цвета. Вид его был строгий даже суровый, и вместе с тем величественный. Казалось, что его тонкие губы никогда не улыбались.

Мы попросили его побеседовать с нами, и он сказал, чтобы мы пришли к нему попозже, после молитвенного правила. Мы слышали, что о. Серафим имяславец, и поэтому хотели, чтобы он, как очевидец происшедших событий, рассказал нам о том, что произошло на Афоне. Когда его келейник позвал нас и мы вошли в келию старца, он усадил нас на широкую скамью, сколоченную из грубых, неотесанных досок, а сам сел напротив на табурет, похожий на ящик.

Мы стали расспрашивать его об афонской смуте. Он отвечал кратко и как бы нехотя, как будто мы прикоснулись к его старой ране. Спор на Афоне шел о том, является ли имя Иисус Богом, существовало ли оно предвечно, или это имя – только человеческое наименование Бога, принадлежащее времени. Казалось, что о. Серафим до сих пор не может понять, почему русских монахов изгнали с Афона, что они плохого сделали, чем они унизили Бога. Он рассказывал, что для увещевания монахов на Святую Гору были посланы ученые-богословы, которые доказывали, что имя Иисус – человеческое слово, принадлежащее определенному времени и языку; а имяславцы утверждали, что это имя божественно и вечно.

Но здесь вопрос шел не о философии, а об Иисусовой молитве, поэтому монахи больше доверяли опыту своих старцев, чем знаниям академиков. Схимонах Серафим считал, что если бы Святейший Синод послал на святую Гору не ученых теологов, а монастырских монахов, опытных в духовной жизни, чтобы на месте узнать и исследовать в чем дело, тогда, спор, не окончился бы изгнанием монахов со Святой Горы, и не оскудели бы русские обители на Афоне.

Слушая его, я думал, что обе стороны, полемизируя об имени Божьем, говорили на разных языках, и поэтому так и не поняли друг друга. Схимонаха Серафима, по его словам, выслали из-за того, что он не подписал какую-то бумагу, касающуюся имени Иисуса Христа. "Никогда не было на Афоне, - говорил он, - чтобы у монахов требовали расписки, как они должны молиться".

На Афоне не особенно доверяли академикам (так называли выпускников Духовных Академий). Дух рационализма, проникший в профессорскую корпорацию, .и революционные настроения среди части студентов были хорошо известны афонским монахам.

Хотя о. Серафим оказался на стороне имяславцев, но он не одобрял тех монахов - экстремистов, которые выступали против монастырских властей, отстранили игумена от управления монастырем, вели себя вызывающе дерзко и называли Синод и Патриархов еретиками. Вообще отец Серафим говорил об изгнании имяславцев с Афона сдержанно, словно боясь или не желая выступать в роли судьи. Он стремился объяснить афонскую трагедию недоразумением, демонскими кознями и попущением за грехи. Я стал спрашивать о. Серафима о книге схимонаха Илариона "На горах Кавказа", на которую ссылались -имяславцы. Он ответил кратко, с оттенком грусти; "Иларион родился слишком поздно". И больше об этой книге не сказал ничего.

Знаменательно, что другой пустынник, отрицавший имяславие, на мой вопрос ответил теми же словами: "Иларион родился поздно". Что означали эти слова? Возможно, схимонах Серафим хотел сказать, что наши современники перестали понимать язык святоотеческих творений. В этом есть своя правда: общее снижение духовности, недостаток внутреннего молитвенного опыта, отход от жизни древнего монашества выводят современных богословов и отчасти монахов из русла мистического предания, и их попытки рационалистически объяснить тайну и определить ее в словесных умозаключениях приводят к непониманию, разномыслию и ошибкам. С тайной можно соприкоснуться только через символы и иносказания. Духовный мир, открывающийся в молитве, не может быть адекватно передан словами; в него надо включиться, его надо внутренне пережить. Однако этот упрек не в

меньшей степени можно отнести и к самому схимонаху Илариону, автору книги "На горах Кавказа". Его язык, отличающийся художественными достоинствами, способный захватить и увлечь читателей, слишком эмоционален; суждения расплывчаты, неточны, а иногда неверны в вместе с тем излишне категоричны. Описания духовных состояний неравноценны, некоторые из них отличаются какой-то горячностью, и я позволю сказать, нервозностью! Чувствуется, что здесь духовный опыт не вполне чист, в него вторгается воображение. Эта эмоциональная напряженность и гиперболизм речи отличается от спокойной трезвенности древних православных мистиков, творения которых излучают тихий и ровный свет.

Сам схимонах Иларион, как я слышал, меньше всего желал стать ересиархом или раскольником, но он не избежал того же рационалистического соблазна: дать определение тайны боговедения в словесных формулировках, раскрыть ее в рассудочной плоскости. И кажется, до конца жизни так и не понял своей ошибки.

Имяславие могло остаться поэзией молитвы, но схимонах Иларион захотел стать богословом молитвы, и этим перешел рубеж между гимнографией в богословием. А священник Павел Флоренский и другие ученые - апологеты имяславия сделали из него новую отрасль гностицизма. Отец Серафим не разделял взглядов тех монахов-имяславцев (назовем их радикалами имяславства), которые буквально понимали слова преподобного Григория Синаита, что "молитва - есть Бог". Он говорил, что это высказывание относится не ко всякой молитве, а только к благодатной. Из этого я заключаю, что отец Серафим отделял себя от слепого буквализма, подобно буквоверию старообрядцев. К тайне можно приблизиться только через символ.

Как раз в молитвенном делании человек ощущает приближение символа к Символизируемому; высший словесный символ - это имя. В глубокой молитве символ как бы оживает в его душе, и человек субъективно воспринимает действие Божие через имя и само имя - в неком мистическом единстве с Именуемым. Объективно они не становятся тождественны друг другу. Символ и Символизируемый не могут стать единосущными или моноэнергетическими - они разноприродны; и символ не имеет своей автономной энергии. Но в благодатном состоянии молитвы человек может субъективно воспринимать их не рассудочно-аналитически, а в некоем эмоциональном единстве.

Язык мистиков имеет свой стиль, свои средства выражения, а именно: иносказания, образы, метафоры и т.д. Он призван выявить ассоциативные связи в найти подобия между видимым и невидимым, чтобы помочь душе включиться в родственный ей духовный мир. Для мистика слова: "Имя Иисуса - есть Бог" - это воспоминание о переживании в молитве и о том состоянии, когда душе человека, призвавшего имя Божие, через благодать открывается Бог. Тоже самое выражение на языке богословской терминологии будет представлять собой нелепость; а попытка догматизировать символический образ может перейти в ересь.

В самом имяславстве не было единства. Только на первый взгляд это учение могло показаться единым сплавом. На самом деле оно, как и старообрядчество, внутренне представляло собой несколько течений и целый конгломерат мнений и взглядов. Схимонах Серафим принадлежал, если можно так сказать, к умеренным имяславцам

Одну, немногочисленную часть имяславцев представляли собой монахи, которые испытали глубокие мистические переживания и благодатные молитвенные состояния. Имя Иисуса Христа было дыханием их сердца в светом их жизни. Они хотели прославить имя Иисуса, но в этом порыве отождествили словесный образ с живым Первообразом.

В своем воодушевлении они не поняли, что эмоциональный гносис не может быть абстрагирован от непосредственного мистического опыта и заменен словом. Они не столь ко утверждали, что имя Иисуса - есть Бог, сколько боялись через отрицание потерять из своего сердца это имя. Они боялись, что после такого, по их мнению, отречения от благодати испытываемый ими в молитве свет имени Иисуса Христа уменьшится или померкнет в их душах. Здесь можно говорить о неточности, о неправильной интерпретации мистического опыта, но еще не о ереси.