О "мрачном романтизме"

О "мрачном романтизме" архимандрита Рафаила и оптимистичном нигилизме Остальцева

У некоторых монархов был обычай: повышать в звании неугодных им лиц, чтобы затем высылать их под предлогом более ответственной государственной службы из столицы в какую нибудь пограничную область, как говорится, “подальше от глаз”. Так г-н Остальцев, сравнив меня с Байроном, Лермонтовым и Эдгаром По, чему позавидовал бы любой писатель, высылает меня из Церкви в литературную провинцию, под названием “Романтизм”.

Что хочет от моей души г-н Остальцев? Почему мое имя он спрягает вместе с Байроном и Лермонтовым и договаривается до того, что я воплотил наиболее яркие черты современного православного романтизма? Для меня цель его статьи ясна.  

Православного романтизма не существует, так как романтизм это тоска и мечта о несуществующем в реальности идеале; это плод воображения автора, а всякая мечтательность и фантазия несовместимы с православием. Поэтому г-н Остальцев готов выдернуть несколько веточек из лаврового венца Байрона, чтобы наградить меня ими, лишь бы у читателей возникла установка, что все, о чем я пишу, не действительность, а только картины моего воображения. Если сравнить это с тактическим ходом, то г-н Остальцев, как литературовед принес большую и рискованную жертву, сравнив меня с великими романтиками для того, чтобы выиграть позицию и дискредитировать меня как православного. Он игнорирует главное, - содержание моих статей и проповедей и останавливается на форме. Здесь посредством аналогий, которые при желании можно провести между чем угодно, он хочет показать близость моего языка к языку романтиков 19-го столетия. Но такие средства речевого изображения, как образ, эпитет, олицетворение, метафора и т.д. присущи вовсе не одному романтизму, а всем литературным жанрам.

Далее г-н Остальцев продолжает линию господ Осипова и Зайцева, обвиняя меня в католическом мышлении, а именно: я слишком подробно пишу о страдании умерщвленного ребенка, а католическая визионерка Анжела подробно описывает страдания Иисуса Христа. Что показалось г-ну Остальцеву неправославным в моей статье “Сны ребенка”? Может быть то, что я говорю от имени ребенка? Но святой Иоанн Дамаскин в своих надгробных песнопениях также говорит от имени лежащего в гробу; это как бы взгляд не извне, а изнутри - чувство любви и сострадания, отождествляющее себя с другим человеком. В тех же надгробных песнопениях мы можем видеть поразительные картины смерти, но можно ли на основании этого причислить богодухновенного песнописца, аскета и богослова к числу экстатиков и сблизить его стихиры с видениями католических визионеров?

Теперь посмотрим, какая конкретная цель статьи г-на Остальцева, так сказать, “задача ближайшей перспективы”?. Его критика направлена, прежде всего, против моих книг о грехе детоубийства, и он берет на себя не благородную роль защитника абортов, пытаясь внушить читателю, что в этом вопросе я только “мрачный романтик”, и ужас всемирной гекатомбы младенцев это плод моего воображения. Он предлагает читателю во имя “православной трезвенности” вытеснить из сознания и памяти образы кровавого злодеяния, или же, примириться с этим апокалиптическим грехом, как с атрибутикой современной жизни, в том числе христианской жизни, чтобы не отчуждаться от общества.

Еще не так давно Достоевский писал о страдании детей. Его слова буквально потрясли общество, пробудили его совесть, хотя к тому времени оно уже было заражено бациллами нигилизма. Теперь господа остальцевы склонны считать это истерией. Неужели действительно совесть человека не больше, как излишняя чувствительность, доходящая до невроза, которую надо лечить или от которой надо лечиться? Сам г-н Остальцев показывает пример бесчувственности, спокойно касаясь вопроса о детоубийстве, как будто дело идет о весенней подрезке ветвей в саду. Сохрани нас, Господи, от такой “трезвенности”.