Еще раз об опасностях модернизма

История повторяется. Эта мысль с огромной силой выражена в ярких образах книги Экклезиаста; она как лейтмотив пронизывает эту бессмертную философскую поэму.

Те тенденции, которые намечаются в современной церковной жизни, схожи с процессами, происходившими при стыке католического ренессанса с нарождающимся протестантизмом. Лютер декларативно требовал бороться с католическим пленом, а кончил тем, что уничтожил остатки церковного Предания, которые еще сохранились на Западе и, образно говоря, уже треснутый алтарь молотом и киркой раздробил на мелкие части, которые выкинул как ненужный сор. Ранний протестантизм призывал людей перейти от католического формализма к внутренней жизни духа, вернуться к святым отцам. Но мистика, оторванная от Предания и традиции, неизбежно вырождается в теософию или атеизм. Лютер хотел противопоставить схоластике Фомы Аквинского психологический мистицизм Августина, согреваемый искренним религиозным воодушевлением, но исказил и извратил учение и идеи Августина так, что если бы иппонийский епископ прочитал бы Лютера, то увидел бы не свое даже туманное отражение, а безобразное лицо Квазимодо.

Почему попытка реформаторов – реставрировать Древнюю Церковь по учению святых отцов – потерпела сокрушительный крах? Потому, что между их жизнью и святыми отцами пролегала даже не граница, а непроходимая пропасть. Чтобы понять святых отцов, нужно было жить в их традиции, мыслить их категориями не только философскими, но и духовными, очищать свое сердце аскезой, питаться таинствами Церкви. Лютер отбросил все это как ненужное и второстепенное, понадеявшись на силу собственного интеллекта. Он не понял, что без скорлупы не может быть ядра, что без оболочки не может вырасти пшеничное зерно и, отбросив стиль и правила жизни святых отцов, оказался в пустоте с самим собой, с чувствами, неочищенными от грубых страстей, необузданным умом, твердой, но дерзкой волей.

Эта, ни на чем основанная самоуверенность, не сублимированная страстность, странное сочетание критицизма с мечтательностью, привели протестантизм к духовному самоуничтожению. На его почве, вернее, на его беспочвенности, вырос немецкий идеализм, похожий на агонию религии, на умственную и духовную капитуляцию. Мы бы сказали, что немецкий идеализм представляет собой мрачную карикатуру христианства, а дальше – перекресток дорог: гностицизм, с его демоническим ответвлениями, или пошлый позитивизм.

Теперь снова раздаются голоса – освободить Православную Церковь от католического плена, возвратиться к святым отцам. Эти броские слова могут вызвать горячее сочувствие у тех, кто не понимает, что скрыто под ними, а на самом деле, это демагогия и популизм, как подготовительный период борьбы против Православия. Во-первых, никакого католического плена Православной Церкви не было. Некоторые латинские термины, взятые в богословский язык, были переосмыслены и получили новое православное содержание; но ведь это лингвистические заимствования существовали всегда. У святых отцов мы видим присутствие языческой терминологии, использование работ Аристотеля и платоников. Но эти термины, категории и суждения были воцерковлены: они обогащали язык, помогали более дифференцированно определять догматы, служили средством коммуникации и информации. Эти термины и понятия были не только переосмыслены, но и развиты святыми отцами, подобно тому, как дикая ветвь прививается к плодоносному дереву и растет на нем.

Здесь популисты хотят сыграть на религиозных чувствах православных, которые вполне обоснованно опасаются католических экспансий и вторжений. При этом, православная семантика латинского слова заменяется его этимологией. В русском языке значительное количество слов заимствовано из других языков, даже включая монгольский, не говоря уже о греческом, латинском и немецком, но они вошли в плоть и кровь русского языка, слились с ним, и стали частью разговорной речи. Поэтому ссылка на латинские заимствования должна учитывать новое звучание этих языковых фонем в православии. Преподобный Иоанн Дамаскин в "Философских Главах" пользуется трудами врага христианства, неоплатоника Порфирия, но, образно говоря, захватывает у противника его арсенал и заставляет его оружию служить Церкви.

В XVIII -XIX века были временем расцветом богословия в России. Они украшены такими именами, как святые Филарет, митрополит Московский, Филарет Киевский, Иннокентий, епископ Пензенский и т.д. Почему же они не говорили о католическом пленении? А к концу XIX столетия раздались призывы освободиться от католико - протестантского диктата, как от вавилонского плена, в котором пребывали православные богословы как иудейские левиты. Сколько великих подвижников дали XVIII и XIX века; неужели у них были настолько притуплены религиозные интуиции, что они не чувствовали чужеземного вторжения в богословии, или они не имели достаточной христианской ответственности, чтобы выступить против антиправославной агрессии? Святые Филарет Московский и Иннокентий Пензенский видели надвигающуюся опасность со стороны протестантской теософии, - то, что грозит современному богословию.

В борьбе с католицизмом православное богословие сосредотачивалось на принципиальных положениях католицизма, касающихся догматики, а не на лингвистических формах. Позволим себе привести мнение одного из современных исследователей философии Востока Сагадеева. Он пишет: "В основе любой мировоззренческой системы лежит определенный категориальный аппарат, знание которого служит ключом к пониманию данной философской или религиозной доктрины. Но обрести этот ключ, как правило, удается только тогда, когда изучаемая система понята и уяснена. Ибо от эпохи к эпохе, от одной системы взглядов к другой (и в пределах той же самой системы на различных ступенях ее развития) понятия наполняются различным содержанием, а семантическая эволюция обозначающих терминов порой приводит даже к тому, что они на известном этапе приобретают смысл, прямо противоположный первоначальному. Отсюда важность контекстуального исследования понятий, конкретизации их содержания объема, выяснения тех изменений, которые они претерпевали в ходе своего развития".

Бодрый призыв "К святым отцам!", повторивший боевой клич реформаторов "к Древней Церкви!", взявшихся за мечи и ломавших престолы, не имеет в себе реального содержания. Творения святых отцов могут быть прочитаны только в русле единой жизни с ними. Слова святых отцов это символы, которые скрывают под собой глубины Православия. Без жизни по святым отцам, без аскетики в монастырях или в миру, их интерпретация окажется ложной. И фразы, выдернутые из святоотеческих творений, не связанные внутренним единством, окажутся оптическим обманом.

В прежние времена в духовных академиях, не только христианских, но и языческих, преподавались поэтика и риторика, где изучались возможности и средства изображения философского и художественного языка: тропы и метонимии, метафоры и символы, без чего экзегетика и герменевтика вообще невозможны.

У некоторых современных богословов экзегетические принципы или отсутствуют по незнанию или умышленно игнорируются. Из святоотеческих текстов варварски вырываются цитаты, иногда даже часть фразы. Затем они путем монтажа втискиваются в ту систему, которая была создана уже априори, как в "прокрустово ложе", при этом, церковное Предание игнорируется, как будто его не существовало вовсе. На богословие прошлых столетий каждый современный богослов – модернист смотрит с высоты Эйфелевой башни.

Поэт Бальмонт писал: "Я – изысканность русской медлительной речи. Предо мною другие поэты-предтечи". А здесь уже речь идет не о предшественниках и предтеч, а о противниках, с которыми надо бороться путем лжи и профанации, что например делал современный патролог архиепископ Василий Кривошеин по отношению к Символическим книгам ("Догматическим Посланиям восточных Патриархов"), в которых как раз воплотилось церковное Предание, что было подтверждено всеми восточными патриархами и их синодами. Поэтому, призыв, возвратиться к святым отцам, соединенный с игнорированием церковного Предания и богословской традиции, является, как и протестантство, богословским иллюзионизмом, который может закончиться тем же, что и протестантство, - экзистенциальным индивидуализмом и теологической анархией. И это не последний этап.