Откровенная беседа

Однажды духовник сидел в своей келии, разбирая полученные письма. Внезапно в комнату, торопливо, без обычной молитвы, вошла келейница и сказала громким шепотом, будто сообщая тайную весть, которую никто не должен слышать: «Какой-то незнакомый человек, по виду из начальства, хочет поговорить с вами. Я не видела его раньше ни у вас, ни в храме, наверно, он приезжий». – Пусть войдет, – сказал духовник. 

В келию вошел мужчина высокого роста, с прямой осанкой, как у бывшего военного. Он был одет безукоризненно, но неброско. Казалось, перед каждым выходом из дома, его костюм долго утюжат вместе с хозяином. Он обвел пристальным взглядом комнату, словно хотел узнать по обстановке дух и характер того, кто живет здесь, – ведь у вещей есть свой безмолвный язык, который может рассказать о многом. Незнакомец поздоровался, снял шляпу и остановился у дверей, ожидая, что духовник предложит ему сесть. В этом человеке чувствовалось аристократическое воспитание, которое создается и шлифуется многими поколениями и передается как фамильный герб по наследству. Несмотря на пожилой возраст, его можно было назвать красивым; но это была холодная красота каменной статуи, не подвластная времени и не согретая теплом солнца.

Духовник указал на старое выцветшее кресло, предназначенное для гостей, и сказал: «Садитесь, пожалуйста, чем могу вам служить?». Гость сел, слегка облокотившись на ручки кресла. Он начал говорить не сразу и духовник успел внимательно оглядеть его. Чувствовалось, что этот человек знает себе цену и привык управлять людьми твердо и властно – «железной рукой в бархатной перчатке». Его манеры отличались сдержанностью и изяществом, а лицо – врожденным благородством.

Похоже, что он происходил из древнего рода и в его жилах текли капли рюриковской крови. Только его погасшие и остекленевшие глаза не гармонировали с общим обликом – словно они были подернуты мраком и скрывали какой-то секрет его души. Когда гость направлял взгляд на хозяина, то тому казалось, что этот взгляд похож на быстрый и резкий удар рапиры, но через мгновенье он потухал, становился безжизненным и духовник видел перед собой пустые глазницы черепа.

– Наверно какая-то проблема привела вас в мою убогую келию, – спросил духовник, – буду рад помочь вам, если смогу.
– У меня не проблема, а гораздо больше, – ответил гость, – у меня ощущение, что я надел петлю и раскачиваюсь на веревке между жизнью и смертью, – это страх, который вошел в мое сердце и мучает меня уже много лет, страх, что, может быть, Бог действительно существует. Мысль, что я отверг Живого Бога, преследует меня подобно призраку, мстящему за отцеубийство.

– Я родился и вырос в семье, где христианство было только внешней традицией, похожей на глухой колокольный звон, доносящийся из глубины веков, – продолжал гость. Вопрос религии никогда не интересовал меня. Уже с юных лет я считал, что он решен безоговорочно и окончательно. У Ницше – богоборца и богохульника – есть странный рассказ о том, как безумец бегал по улицам города и кричал: «Бог умер. Вы убили Его». Безумец оплакивал смерть Бога и никто не мог его утешить. Для меня этот рассказ был аллегорией – безумец оплакивал свое безумие.

Я не переживал никаких подобных чувств; мне кажется, что я родился уже атеистом. Впрочем, однажды я пережил какой-то метафизический ужас: мне снилось, что я нахожусь в космической ракете, она потеряла управление; я знаю, что уже не смогу вернуться назад, что я оставлен, заброшен, потерян в необъятных просторах вселенной, среди звезд – гигантов из пламени и льда; для меня космос стал ловушкой, лабиринтом, из которого нет выхода. Когда я проснулся, то еще ощущал мертвящий холод, чувство оставленности и безысходного ужаса. Мне надолго запомнилась картина: ракета летит в космос, земля удаляется от меня, как покинутый остров, уменьшается в своих размерах и превращается в светящуюся точку.

Главным увлечением моей жизни были высшая математика и физика, которые сделались моей профессией. Здесь я быстро достиг успехов: уже в молодости мне были присвоены высшие научные степени и я возглавил работу крупного исследовательского института. Вторым моим увлечением была литература, любовь к которой с детства привили мне родители. Так прошло много безмятежных лет. Но затем случилось нечто неожиданное и непонятное, будто земля задрожала в судорогах и заколебалась под ногами: меня стала преследовать и мучить навязчивая мысль – а вдруг Бог все-таки существует? Ответа на возникшие сомнения я не находил: математические формулы безмолвствовали, а литература, занимающаяся описанием и эстетизацией человеческих чувств и страстей, не могла решать онтологических проблем.

При первых признаках тревоги о возможном бытии Бога, я начал читать антирелигиозную литературу, чтобы укрепить свое неверие, но она принесла мне только разочарование. Я взялся за книги Бауэра, Ренана и Каутского, но вскоре мне стало скучно читать их; они не могли ничего ни доказать, ни опровергнуть – а были только плевками в небо. – «Как могла наша интеллигенция так жадно глотать такое чтиво» – недоумевал я, подразумевая не атеизм, – я продолжаю быть атеистом и думаю, что останусь им, – а его жалкие апологии. Затем я принялся изучать философию, но ее постулаты были также недоказуемы, а логические скрепы непрочными: эти сочинения казались мне башнями без оснований, висящими в воздухе.

Я проводил целые ночи, читая заумные книги теоретиков физики и математики, но и там не находил ответа. Их авторы нередко употребляли слово «бог», но это был бог с маленькой буквы, бог как потенция чисел, первосубстанция мира, квинтэссенция космоса, принцип мировой гармонии, некий первичный разум и рациональность вселенной, – но и он оставался недоказанным постулатом. Я увлекался этой литературой, так как мне импонировали дерзновение человеческой мысли, старающейся постигнуть начало и конец мироздания и космический размах гипотез, похожих на безумие.

Надо сказать, что я всегда изумлялся красотой математики. Она была для меня поэзией, где числа звучали как ритмы и рифмы, слагаясь в строфы, формулы пели как струны скрипки, а математические исчисления сверкали как созвездия в ночном небе. Эйнштейн казался мне Достоевским в физике, а Лобачевский – Хлебниковым в геометрии. Но я ловил себя на мысли, что заворожен игрой ума, нахожусь в сказочном зазеркалье и кружусь в хороводе обманчивых теней истины; что для меня это вид интеллектуальной наркомании, стремление заглушить страх перед возможностью существования Бога.

– Вы пришли ко мне, – сказал духовник, – чтобы еще раз убедиться, что доказательств у веры нет и успокоить себя моим интеллектуальным поражением. А я хочу сказать вам совершенно другое: если б я мог доказать, что Бог есть, то это доказало бы, что Его нет, по крайней мере для меня.
– Я не понимаю, что означают ваши слова, – спросил гость: уход от прямого ответа, парадокс в духе Оскара Уайльда или тезис гегелевской диалектики о тождестве противоположностей?

Духовник ответил: «Я сначала хотел бы отметить, что тезис о тождестве противоположностей вовсе не изобретение берлинского профессора, а на самом деле является оккультным учением эфесских жрецов, их мистагогией и тайной эзотериков. Его впервые вывел из подземелья храма Артемиды и ввел в портик философской школы Гераклит – потомок эфесских жрецов, променявший инициацию иерофанта на плащ философа. Это учение утверждает, что добро и зло, свет и тьма, полнота и пустота, «да» и «нет», Бог и сатана – едины. Марксисты считают тождество противоположностей «душой диалектики». Поэтому можно сказать, что гегельянство и марксизм имеют оккультную основу и демоническую изнанку. Мистерия диалектики – это кровавое пламя и гекатомбы революций».

– Теперь попробую ответить на ваш вопрос, – продолжал духовник. Если мои рассудочные понятия, представляющие собой сумму знаний, которые я приобрел в течение нескольких десятилетий, могли бы вместить, определить и постигнуть Абсолют, то каким жалким и ничтожным должно быть существо, охваченное моим, во всех отношениях ограниченным и несовершенным рассудком! Вдумайтесь в слово «вера»; что оно означает? Вера – это область тайны.

Где доказательства – там веры не существует, там замена веры знанием, Откровения – логикой, догматики – силлогизмами, метафизики – физикой, мистики – плоскими понятиями. Доказанное и очевидное уже не вера, а фактология.