Просветы детства

Я не получил в своей семье религиозного воспитания. Впрочем, мои родители держались в отношении религии нейтральной позиции, которую можно назвать не атеизмом, а, скорее, индифферентизмом. Отец в моем детстве никогда не высказывал своих мнений о религии. Я помню в детстве случай, когда он зашел вместе со мной в Сионский собор (мы жили тогда в Гандже, но наш дом был в Тбилиси, и мой отец иногда посещал свою мать).  Он говорил со мной, ребенком, как со взрослым; это было чертой его характера: он оставался джентльменом и со своими детьми. Он говорил мне о фресках, которые тогда украшали стены собора.

Несколько отвлекаясь в сторону, я хочу сказать, что дети по-своему глубоко воспринимают Евангелие и церковное искусство; им только трудно разобраться в терминологии, то есть нарочитых усложнениях и абстракциях, но непосредственное воздействие на душу ребенка чтения Евангелия, именно евангельских текстов, а не пересказов, - огромно.

Я помню, когда мне было 6 или 7 лет, моя бабушка со стороны матери несколько раз повела меня в церковь, и я пережил богослужение на каком-то глубоком уровне. Если бы меня спросили, что было в церкви, я вряд ли ответил, но я чувствовал действие этой силы, которой нет нигде, кроме храма. Я чувствовал, что что-то меняется внутри меня. Храмовая символика, славянский язык - все это оставалось для меня непонятной формой, но это не мешало ребенку сердцем пережить тайну храма. Тогда было время гонений. В храме было немного народа, преимущественно пожилые люди, хор также состоял из двух-трех  человек, и пение не могло идти в сравнение с теми ариями, записанными на пластинках, которые я с детства привык слышать в нашем доме.

Там не было внешнего эффекта, который мог бы возбудить воображение ребенка, но было другое: как будто смычок невидимого музыканта касался самых глубоких струн сердца, и эти струны, раньше безмолвные, теперь зазвучали в ответ. В храме не было ничего, что могло бы возбудить захватывающий интерес ребенка. Этих нескольких человек, стоящих в храме, я часто видел на улице;  они жили в соседних домах. Священник был старенький, сгорбленный, говорил тихо, я даже не помню, говорил он проповедь или нет. Только я помню, что выходил из храма другим, чем я заходил в него. Но это чувство не продолжалось долго, оно исчезало, как будто его не было: мир, как ветер, задувал свечу, зажженную в душе ребенка.

Я вспоминаю об этих переживаниях в храме в детстве, когда пришел к вере, как вспоминают те места, где провел детство, как что-то родное и дорогое, которое вновь всплывает в памяти, хотя бы все вокруг уже изменилось. Мне кажется, что знания духа не имеют аналогий в земных реалиях, в вещественной очевидности, и если человек не живет духовно, не разжигает духа, то эта память угасает или скрывается где-то в тайниках души. Поэтому человек, пережив богообщение, может затем потерять благодать и саму веру в Бога.

Я помню еще другой случай из своего детства. Я простудился и лежал больной в комнате у бабушки. Там было тихо и спокойно. Около моей постели на подоконнике находилось Евангелие; я взял его и начал читать. И опять повторилось тоже самое: я не помню, о чем читал; если бы меня спросили, то, вряд ли мог ответить на это. Я отложил книгу, глубоко потрясенный ею, или, вернее, не потрясенный, а охваченный тем необъяснимым, что сквозило через ее строки. Я закрыл глаза и почувствовал, именно не увидел, а почувствовал, свет, льющийся из глубины веков; я увидел, но не визуально, кого-то одетого в белое, это был человек в длинной одежде, похожей на плащ, но одежда была необычайной: это был не белый цвет как краска, а свет. Я об этом не сказал никому ни слова, я уже знал, что никто не понял бы, о чем я говорю, что это надо скрыть.

Теперь многие думают, что не нужно давать детям читать Евангелие, а нужно перелагать его на язык ребенка. Я считаю это великой ошибкой: здесь пропадает непосредственное воздействие слова Божия на душу ребенка, я бы сказал, пропадает сама очевидность Евангелия, а остается только фабула. Впоследствии только несколько раз при чтении Евангелия на богослужении я почувствовал то, что ощутила душа больного ребенка.

Евангелие – это, прежде всего, религия сердца, а у ребенка перегородка между материальным и духовным тоньше, чем у взрослых; сердце его более открыто к добру и злу, я бы сказал, к эманациям света, и черным лучам космического зла. Христианство - это борьба Христа с сатаной за человеческое сердце, а в детстве сердце – чище и теплее.

Теперь я продолжаю рассказ о посещении Сионского собора вместе с отцом. В храме почти никого не было, но мой отец был настолько вежлив, что не хотел нарушать тишину храма, и говорил со мной шепотом. В храм зашел средних лет грузин, судя по внешности, крестьянин из провинции, где еще дорожили традиционной одеждой – чохой. Он отдал какой-то сверток свечнице и, опустившись на колени, обошел изнутри весь собор. Затем, остановившись у амвона перед царскими вратами, он стал горячо молиться:  то воздевая руки, то ударяя себя кулаками в грудь; он о чем-то горячо просил у Господа.

Когда мы вышли из собора, отец задумчиво сказал, словно самому себе: «Как изменилось лицо этого человека после молитвы, как оно просветлело», но затем, будто вспомнив, что я слышу его слова, и, спохватившись, добавил, уже обращаясь ко мне: «А ты видел, как во время молитвы он потихоньку оглядывался по сторонам: смотрят на него или нет?». Но кто на него мог смотреть в почти пустом храме? Уже тогда, будучи ребенком, я почувствовал, что отец фальшивит, как будто хочет отогнать от себя какую-то тайную мысль. Характерно, что после того, как я принял монашеский постриг, отец написал своей матери: «Не переживай, может быть, он поступил мудрее, чем мы». Другой дальний родственник моей бабушки, атеист, также сказал ей: «Он служит тому, чему верит, а мы служим тому, чему не верим».

Но не прошло и несколько месяцев, как мой отец переменил тон: стал отзываться о вере, как о суеверии, и прислал вырезку из антирелигиозной брошюры. Человек, который никогда не поднял голоса, кого я не видел разгневанным, который вел себя с подчеркнутой вежливостью со своими коллегами и подчиненными, стал говорить несвойственным ему тоном, как будто призрак стал перед ним, и он хочет отогнать его. Я думаю, что это был страх перед сокровенной мысли о том, что может быть Бог все таки существует; страх, в котором он не хотел признаться даже самому себе.